Точнее, это "нормативный". А что еще может означать "правильный"?
Вот что пишет по этому поводу Корней Чуковский в книге "Живой как жизнь" (1961 г.):
Такое же недоумение вызывала во мне новоявленная форма: выбора́
(вместо вы́боры), договора́ (вместо догово́ры), лектора́ (вместо
ле́кторы). В ней слышалось мне что-то залихватское, бесшабашное,
забубенное, ухарское. Напрасно я утешал себя тем, что эту форму уже
давно узаконил русский литературный язык. — Ведь, — говорил я себе, —
еще Ломоносов двести лет тому назад утверждал, что русские люди
предпочитают окончание «а» «скучной букве» «и» в окончаниях слов:
облака, острова, леса вместо облаки, островы, лесы. Кроме того, прошло
лет сто, а пожалуй, и больше, с тех пор, как русские люди перестали
говорить и писать: домы, докторы, учители, профессоры, слесари,
юнкеры, пекари, писари, флигели и охотно заменили их формами: дома́,
учителя́, профессора́, слесаря́, флигеля́, юнкера́, пекаря́ и т.д.
Мало того: следующее поколение придало ту же залихватскую форму новым
десяткам слов, таким, как: бухгалтеры, томы, катеры, тополи, лагери,
дизели. Стали говорить и писать:бухгалтера́, тома́, катера́, тополя́,
лагеря́, дизеля́ и т.д. Если бы Чехов, например, услышал слово тома́,
он подумал бы, что речь идет о французском композиторе Амбруазе Тома́.
Казалось бы, довольно. Но нет. Пришло новое поколение, и я услыхал от
него: шофера́, автора́, библиотекаря́, сектора́, прибыля́, отпуска́. И
еще через несколько лет: выхода́, супа́, матеря́, дочеря́, секретаря́,
плоскостя́, скоростя́, ведомостя́, возраста́, площадя́. III Всякий раз
я приходил к убеждению, что протестовать против этих для меня
уродливых слов бесполезно. Я мог сколько угодно возмущаться, выходить
из себя, но нельзя же было не видеть, что здесь на протяжении столетия
происходит какой-то безостановочный стихийный процесс замены
безударного окончания ы(и) сильно акцентированным окончанием а(я). И
кто же поручится, что наши правнуки не станут говорить и писать:
крана́, актера́, медведя́, желудя́. Наблюдая за пышным расцветом этой
ухарской формы, я не раз утешал себя тем, что эта форма завладевает
главным образом такими словами, которые в данном профессиональном
(иногда очень узком) кругу упоминаются чаще всего: форма торта́
существует только в кондитерских, супа́ — в ресторанных кухнях,
площадя́ — в домовых управлениях, трактора́ и скоростя́ — у
трактористов. Пожарные говорят: факела́. Электрики — кабеля́ и
штепселя́. Певчие в «Спевке» Слепцова: концерта́, тенора́ (1863). Не
станем сейчас заниматься вопросом, желателен ли этот процесс или нет,
об этом разговор впереди, а покуда нам важно отметить один
многознаменательный факт: все усилия бесчисленных ревнителей чистоты
языка остановить этот бурный процесс или хотя бы ослабить его до сих
пор остаются бесплодными. Если бы мне даже и вздумалось сейчас
написать «то́мы Шекспира», я могу быть заранее уверенным, что в моей
книге напечатают: «тома́ Шекспира», так как то́мы до того устарели,
что современный читатель почуял бы в них стилизаторство, жеманность,
манерничание.